Радутный Радий - Когда Смеётся Дьявол
Радий РАДУТНЫЙ
КОГДА СМЕЕТСЯ ДЬЯВОЛ
И снова настало утро, и снова яркий солнечный свет разогнал
предрассветную серость, и снова исчезли ночные призраки, похожие на клочья
серого тумана, и вернулись тепло и свет, жизнь и радость.
И боль.
Боль, вечная привычная и непрерывная, вот уже сорок лет обжигающая с
неослабевающей силой, разрывающая на куски сердце, душащая, ослепляющая,
всепожирающая боль!
Он встал, несмотря на возраст, потянулся, подошел к окну.
- Доброе утро! - запищал будильник. - Сегодня двадцать восьмое марта
две тысячи...
- Заткнись!
Обиженно пискнув, автомат умолк, затем, подумав, выключил свет и
раздвинул жалюзи.
За окном буйствовала весна, над черным вспаханным полем таяли клубы
пара, в полуметре от звуконепроницаемого стекла беззвучно надрывала горло
серая неприметная птичка, и на какой-то неуловимый миг боль ушла, исчезла,
и остались только спокойствие и умиротворение, и человек улыбнулся, а
затем все вернулось.
Почтительно склонив голову, молоденькая, глупенькая, откровенно
влюбленная секретарша пожелала доброго утра, напомнила о предстоящей
встрече и про-между-прочим упомянула о том, что ночью звонил доктор Ковач,
просил соединить, но так как время было позднее (или, скорее, раннее),
то...
Она все еще приходила в себя от молниеносного увольнения, когда
легкий самолет хозяина сделал круг над замком и исчез, набирая скорость, в
лучах восходящего солнца.
Меньше получаса длился полет и за это время более сотни раз боль
успела одержать победу над надеждой, и надежда не меньше тысячи раз
уничтожила боль, они пожирали друг друга, сгорали и воплощались, словно
армии фениксов над опаленной, стерильной равниной со странным названием -
Душа, и отблески битв вспыхивали и гасли в зрачках человека, но, как
обычно, каменным было его лицо, и как обычно, вежливо и почтительно
приветствовали его рабочие в серых комбинезонах, затянутые в серый кевлар
охранники, строгие серопиджачные администраторы и ученые в
традиционно-белых (с серым оттенком) халатах, и не менее вежливо
здоровался и улыбался Хозяин, перебрасывался парой шуток с близкими
знакомыми, невозмутимо отражал влюбленные взгляды секретарш и лаборанток,
внимательно выслушивал стариковские жалобы вахтера, спокойно заглядывал в
глазок оптического идентификатора, проходил через датчики металла,
взрывчатки, отравляющих веществ, алкогольного и наркотического опьянения,
радиоактивности - и все это время боль была рядом, она разрушала мозг и
наслаждалась, не убивая его совсем, понимая, что не сможет и секунды
прожить без носителя.
И все это время иннастр Хозяина горел ровным зеленым цветом - цветом
спокойствия и стабильности, рабочего настроения с чуть заметным оттенком
сексуальности, но любой электронщик, разобрав прибор, увидел бы вместо
привычных датчиков настроения крохотную микросхему-фальшивку, но только
Хозяин знал об этой хитрости, потому что человек, который ее устроил, был
мертв уже полтора десятка лет - с момента введения закона об иннастрах, с
момента, когда Хозяин сжег один за другим три прибора, каждый из которых
едва успевал полыхнуть кроваво-рубиновой вспышкой - цветом боли и гнева, и
один из разработчиков сделал маленькую модификацию - единственную в мире.
Он был жадным человеком, и мир совсем немного потерял от его смерти.
- Привет! - сказал Хозяин.
- Привет! - сказал Ковач. - Садись, я сейчас.
Оба были примерно одного возраста, один гладко выбритый, в строгом
костюме, и другой, взъерошенный бородач в прожженно