Распутин Валентин - Видение
Валентин Распутин
ВИДЕНИЕ
Стал я по ночам слышать звон. Будто трогают длинную, протянутую через
небо струну и она откликается томным, чистым, занывающим звуком. Только
отойдет, отзвучит одна волна, одноголосо, пронизывающе вызванивается
другая. Я лежу, полностью проснувшись, весь уйдя во внимание, охваченный
тревогой, и вслушиваюсь: чудится это мне или не чудится? Но почудиться
может однажды, дважды, а не каждую ночь с редкими перерывами. Чудиться
может и днем, а днем этого не бывает. Я отчетливо слышу возникающий где-то
надо мной от нарочито-го и осторожного прикосновения струнный звук,
растекающийся затем в слабое, печальное гудение. Я не знаю, он ли будит
меня, или я просыпаюсь чуть раньше, чтобы слышать его от начала до конца.
Странно, что ни разу мне не удалось взглянуть на светящийся циферблат
маленького будильника, стоящего совсем рядом на столике, - достаточно
повернуть голову, чтобы проверить, в одно ли время я просыпаюсь.
Вызванивающийся, невесть откуда берущийся, невесть что говорящий сигнал
завораживает меня, я весь обращаюсь в слух, в один затаившийся комок,
ищущий отгадки, и обо всем остальном забываю. Страха при этом нет, а то,
что повергает меня в оцепенение, есть одно только ожидание: что дальше?
Что это? - или меня уже зовут?
В такие мгновения, когда возникает и удаляется стонущий призыв, я ко
всему готов. И кажется мне, что это мое имя вызванивается, уносимое для
какой-то примерки. Ничего не поделаешь: должно быть, подходит и мой черед.
Сколько раз за тридцать с лишним лет своей сочинительской работы я
заигрывал с этим чувством готовности, воображая его услужливым, при котором
бы ничего не менялось. Я входил в роль, самоотверженно и вполне искренне
играл ее, все существо мое умело меня убедить, что до отмеренной мне черты
простирается бесконеч-ная даль с бесконечным же вкушением радостей жизни.
Но теперь-то я знаю, что обман в бесконечность кончился, никого из
оставшихся в нашем корню старше меня нет, и глаза мои все чаще обращаются
вовнутрь, чтобы различить прощальный пейзаж. Я способен еще на сильное
чувство, на решительный поступок, ноги мои могут вышагивать легко, и
наслаждение от ходьбы я не потерял, но что же лукавить: свежим силам
возобновляться неоткуда, и все, что предстоит впереди, - это жизнь на
сухарях. Все чаще застаю я себя в одиночестве в стенах, уже ставших мне
знакомыми, но не мною выбранных, а точно бы какою-то силою под меня
подставленных. Я нахожу там любимые предметы, собственные вещи, чтобы легче
было привыкнуть, но никто из родных ко мне не заходит, и я не жду их, а
долгими часами смотрю в огромное, во всю стену, окно на одну и ту же
картину.
И картина знакомая, только я никак не могу припомнить, откуда она. Я
много ездил, многому из увиденного отдавался с такой любовью, с такими
умиленными слезами, что готов был раствориться в нем вслед за теми, кто,
добавляя красоты и неги, растворились там до меня. Может быть, это что-то
из мимолетного и яркого прошлого, из зрительных впечатлений, оставивших
оттиск в душе, - не знаю.
И это что-то из осени, совсем поздней осени.
Люблю и я "пышное природы увяданье"... Да и как не любить его, если
весь год для того, кажется, и набирался, наливался, готовился, чтобы
выставить под приспущенное, тоже словно отяжелевшее небо дивный разукрас
земли, освобождающийся от бремени. Горячо рдеют леса, тяжелы и душисты
спутанные травы, туго звенит, горчит воздух и водянисто переливается под
солнцем по низинам; дали лежат в